белые пески
Мы лежали на берегу, в песке.Марыся – смуглокожая, незадолго до летних каникул покрасилась в нежно-русый цвет, и стала как мальчишка с выгоревшей головой; задорные глаза на темном, быстром лице.
Мила – непоправимо белая, загар её избегает; она похожа на большую нежную птицу с черной головкой; и когда заходила в воду, долго вскрикивала, как птица.
Я даже присаживался на песке и всматривался в небо: не прилетит ли к ней кто-нибудь, на тяжелых белых крыльях, отвечая на её высокие сигналы неприятным голосом.
Когда мы, озябшие и красивые, выходили из воды, за нами тянулся рой слепней: они прилетали на вкус влаги и делали бешеные, раздраженные круги.
Я поставил себе целью извести всех слепней на берегу и нарушить равновесие природы в этом милом уголке. Каждое утро, выспавшийся и уже немного пьяный я убивал две сотни слепней, или чуть больше.
Девочки мои взрослые, каждой – около тридцати нежных лет, смеялись, а потом грелись на солнце, забыв обо мне и моих битвах.
Слепни снова и снова слетались к моему мокрому, только что покинувшему воду, телу, - я научился ловить их, не глядя, по звуку. Многие успевали усесться мне на плечи, на ноги и на бритую голову, и я жестко бил себя, с наслаждением чувствуя: попал!
Несколько суток труд этот казался совершенно бессмысленным. Слепней оставалось столько же, и они по-прежнему были самоубийственно глупы и стремительно злы.
На четвертый день что-то изменилось.
На пятый результаты моего труда стали очевидны: прилетал разве что один, дикий и неуместный; иногда два.
Мы отмахивались, без раздражения.
Природа побеждена, что нам оставалось желать ещё.
Рыбы, впрочем, привыкли к сытной кормежке и плавали возле берега, разглядывая, не осыпаются ли на них новые насекомые дары.
Но никому из нас уже не было дела до рыб. Мы сами себе были и слепни, и рыба, и вода, и небо, и белые пески.
Место это называется Белые пески. Пески здесь действительно странно светлые и рядом течет река Керженец. Она быстрая и чистая. Мы берем воду из реки, кипятим и пьем чай.
Но чаще мы пьем вино, и почти не пьянеем.
На шестой день, пробираясь утром от неприметной своей и малой деревни к Белым пескам, мы обнаружили на нашем бережку тихую бабушку, которая читала книгу, лежа на полотенце.
Долгое время мы вели себя скромно, а потом бабушка как-то слилась с пейзажем, и мы понемногу забыли о ней.
Нет, ничего такого, нет... По очереди я водил Милу и Марысю купаться, возил в воде на себе, носил в воде на руках и делал вполне приличный водный массаж; иногда, впрочем, целовал.
Потом наша нечаянная спутница заметила, что девушек я вожу разных, а делаю с ними одно и то же, и стала к нам внимательнее.
Каждый раз, когда мы возвращались к воде, она клала книгу рядом и вглядывалась в нас. Мы не хотели никого огорчать, и почти не смеялись.
Переплыв реку мы подолгу разглядывали следы на песке: там кто-то бродил ночами, оставляя десятки разорванных надвое ракушек.
А сразу над обрывом начинался густой, темный, непролазный, языческий лес. Мы попытались углубиться в него, но только оцарапались.
Вернулись в реку, поплыли к своим покрывалам; и снова лежали подолгу и не дыша.
Однажды вечером в лесу раздался явственный хруст, и мы долго смотрели широкими глазами меж деревьев, ожидая лося.
Лось не пришёл.
А бабушка ушла, я забыл сказать. Ушла, да. Мы вспоминаем о ней с нежностью.
У Милы в тот вечер были такие острые и беззащитные лопатки, и почерневшие коленки в белом песке. Марыся, безысходная моя навек девочка, расширяла глаза, как будто лось всё-таки вышел и пил воду у меня за плечом.
Раз в неделю мы ездили в соседнюю деревню в магазин, где покупали себе много полезных съестных и спиртных вещей.
Мы встретили там все ту же бабушку, и она вышла за нами на улицу из магазина.
В моей большой и простой машине сидели и Марыся, и Мила, и я, и ещё трое детей, весёлых и загорелых. Двое из них зовут меня папа, и они знают, что говорят. А третие чадо никак меня не зовёт, оно ещё не знает слов, потому что мало и молодо.
Марыся и Мила гладили их по крохотным зефирным головам и кормили с ладоней.
Иногда я думаю, что Бог ничего не понимает в добре и зле, в нашей печали и нашей глупости, в нежности и доброте человеческой.
Ясное и прозрачное сердце хочет видеть он в человеке, - толкающее легкую и горячую кровь по легкому, честному, горячему телу.
Что там добро, зло, печали и страхи…
Белые пески пересыпает он, и ему нежно самому, и мы струимся, и касаемся друг друга легко, потому что если мы потеряемся, кто нас найдет, где нас искать, кому мы нужны. Никто, нигде, никому.
Белые пески и теплые ладони, прикоснитесь нас.
Захар Прилепин
